Двое сутулых, круглолицых и бледных, как уставшая смерть, людей в мышастого цвета мантиях не сводили глаз с сидевшего на маленьком табуретике человека, то и дело поправлявшего спутанные каштановые волосы. Этот высокий шатен с каким-то по-детски открытым лицом смотрел своими большими серыми глазами на собравшихся людей.
Табурет, окружённый облачёнными в мантии парнями, располагался возле стола, за которым сидело трое человек: седовласый старик в камзоле, кичившийся златоткаными нашивками на плечах, уже зрелый белобрысый мужчина в алой сутане и с большим, как книга, серебряным крестом на груди, и, наконец, молодой, лет двадцати пяти-тридцати, брюнет в чёрной рясе. Высокий Трибунал в полном сборе, расследует очередное дело о ереси и колдовстве. Очередное, но не обычное: колдовством обвиняемый совершенно точно владел. Это показало как следствие, так и подсудимый, тот самый шатен, что сейчас сидел на табурете.
Остальное пространство зала занимали пришедшие на суд жители городка, и их разговоры заполнили всё пространство от пола и до потолка. Казалось, даже портреты, развешенные на стенах, вот-вот начнут обсуждать дело.
— К порядку, призываю к порядку! — господин в алой сутане постучал молотком по столу, дождался, пока шум стихнет, и продолжил, насупив брови. — Рассматривается дело доктора Томаса Револтмонка, который обвиняется в поклонении дьяволу, демонам, ереси, осквернении заветов нашей Церкви Всеблагой и Всепрощающей, а также в занятиях богопротивным колдовством. Процесс ведут бургомистр Джереми Танфер.
Старичок в камзоле вяло кивнул собравшимся, продолжив любоваться отделкой своего костюма.
— Я, кардинал Альфонсо Дандоло, и следователь Икебод Мендер, — брюнет нервно повёл головой, словно не желая слышать своего имени. Слово предоставляется обвинителю, многоуважаемому бургомистру.
Старичок вздохнул, стряхнул пылинку с нашивки, и начал речь, давным-давно заготовленную, пафосную: становилось ясно, что бургомистр видит себя этаким Великим Прокуратором, чьи слова так же нерушимы, как престол Церкви, а обвиняемые пред ним так же слабы, как восставшие крестьяне против полка королевских солдат.
— Пользуясь доверчивостью и недавно миновавшим несчастьем, бубонной чумою, Томас Револтмонк продавал свои проклятые эликсиры, изготовленные при помощи колдовства и демонов, зарабатывая на этом деньги, оскверняя запреты Церкви на производство богопротивных снадобий. Только молитвы кардинала Альфонсо Дандоло, отвадившие, прогнавшие прочь болезнь, — хозяин алой рясы высокомерно улыбнулся, — не дали Револтмонку нанести большой вред городу.
А шум в зале заседания всё нарастал и нарастал. Но не одобрение в нём слышалось, а гнев, гнев, направленный против обвинителей. Бургомистр начинал нервничать, Икебод Мендер крутился на своём стуле, не желая более оставаться здесь, и лишь кардинал хранил спокойствие. Похоже, он был готов к подобному развитию событий.
— Господин Мендер, огласите пожалуйста список людей, коим продал свои зелья подсудимый, и вред, ими нанесённый.
Следователь поднялся, нервно раскрыл свиток, и начал зачитывать. Но с каждым словом его голос дрожал всё сильнее, а толпа шумела всё громче. А уж когда он дочитал до списка «последствий»: «Высыпали прыщи у Андро Лайноша, появился кашель у Томаса Фредериксона...» — из зала послышались выкрики: «Зато выздоровели, выздоровели!»
— К порядку, к порядку! — воскликнул кардинал, ударив со всей силы деревянным молотком по столу. — Господин Мендер, присядьте. Думаю, самое время допросить подсудимого. Итак, Томас Револтмонк, Вы готовы ответить на вопросы трибунала?
Обвиняемый сидел до того совершенно бесшумно, разве что какое-то отсутствующее выражение завладело его лицом. Но при словах кардинала он встрепенулся, удивлённо заморгал, а потом нетвёрдо поднялся с табурета и ответил просто:
— Да.
— Замечательно. Вы признаёте, что торговали запрещёнными и проклятыми Церковью снадобьями, изготовленными при помощи богопротивной магии?
— Признаю, но лишь частично, — спокойно ответил Томас.
— То есть как, поясните! — бургомистр начинал терять самообладание. Он задёргал позолоченными пуговицами своего камзола, отчего одна из них сорвалась с нитки и покатилась по полу.
— Да, я изготовил лекарство при помощи волшебства. Однако оно не входит в список запрещённых Церковью: этого состава до меня никто не изобретал, поэтому в списке её нет. А пока моё лекарство не внесено в список запрещённых, оно разрешено — так ведь? — пожал плечами Томас.
Лицо кардинала потихоньку начинало краснеть.
— Суд разберётся в этом, Револтмонк. Признаёте ли Вы, что нанесли вред своим пациентам, тем, кто купил Ваше лекарство? Что у многих из них появились проблемы после принятия Вашей микстуры? Что многие погибли, выпив это мерзкое зелье?
— Я признаю, что некоторые умерли, воспользовавшись моим составом. Однако таких не более одного из десяти. Другие же излечились от чумы. Неужели Вы думаете, что какие-то глупые запреты на магию и боязнь наказания заставили бы меня отказать в помощи больным? О нет, господа, я помогал людям. И я не подавал своё лекарство тем, кому не по силам бы его было купить: бедным я раздавал его бесплатно. А богатые...Думаю, богатые за спасение своей жизни готовы были бы отдать гораздо больше! Даже душу продать — чтобы спасти своё жалкое существование, жизнь своих семей, своих детей и жён, своих родителей — в обмен на своё здоровье и благополучие, на возможность зарабатывать деньги. Думаю, я не сделал большого зла, продав им мои составы, — Револтмонк говорил спокойно, как будто учитель, втолковывающий непонятливым ученикам сложную тему.
— Довольно! — кардинал поднял руку. — Признаёте ли Вы своё преступление, согласны ли Вы в том, что виновны пред Богом, Церковью Всеблагой и Всепрощающей и королём?
Дандоло со значением взглянул на стражей Томаса, и те подошли к нему ещё ближе, демонстративно поигрывая мускулами. Это были два заплечных дел мастера. Если бы кто-то смог увидеть сейчас кожу на спине Револтмонка, исполосованную кнутами так, что кусочка нетронутого не осталось. Пальцы на ногах сломали, а икры истыкали иглами. Причём кардинал приказал не щадить обвиняемого в ереси, лишь стараясь сделать всё так, чтобы на допросе никто не заметил следов от пыток. Дандоло надеялся, что этим заставит лекаря быть послушным, а в ответ получил — песни. Томас пел, когда хотелось кричать от боли...
— Я согласен с тем, что виноват. Виноват в том, что помог прогнать из города чуму, а людям принести добро. Вот моё величайшее преступление, — Револтмонк снова пожал плечами. — Но всё равно, можете меня жечь Мне всё равно. Осудите по всей строгости того, что вы называете законом. Мне всё равно. Я готов к смерти...
Заседание пришлось остановить: публику пришлось успокаивать страже, еле оттеснившей людей от клетки с Томасом Револтменом. Но суд добился главного: обвиняемый признал себя виновным, тем самым развязав руки кардиналу...
На утро во дворе тюрьмы собрали костёр. Дрова, хворост, бочка с маслом, чтобы зажечь костёр, даже если начнётся дождь. Охрана вела совершенно спокойного, даже отрешённого Томаса Револтмонка.
— Возьмёте? — спросил стоявший у костра Икебод Мендер, протягивая Револтмонку мешочек с чёрным порошком внутри. Когда огонь доберётся до Томаса, мешочек взорвётся и прекратит мучения еретика.
— А зачем это мне? — улыбнулся Томас.
— То есть как? Вы что, не видели казней обвинённых в ереси...
— Нет, я знаю, для чего этот мешочек. Я другое хотел узнать: зачем мне он? Да, мне будет больно. Но это будет телесная боль. Вы можете сжечь только моё тело, но не душу. Вам до неё не добраться, как ни старайтесь, — Томаса уже привязали к столбу, обложенному дровами и хворостом.
Скоро должны были допустить и публику. Вообще, обычно люди наблюдали за всем процессом с самого начала, но в этот раз власти побоялись, что жители города попытаются спасти еретика.
— Но почему же вы магию не примените, почему не попытаетесь сбежать?
— Бежать от самого себя? А магия...А что магия? Я могу только созидать ею, не больше. Но и не меньше. Знаете, господин следователь, странно чувствовать себя спасителем целого города, которого власти отправляют на смерть за это самое спасение. Какая жизнь всё-таки интересная штука, — следователь испугался, что Револтмонк повредился умом от волнения и предчувствия казни. Но нет, ничего не изменилось в облике лекаря, только лицо стало ещё печальней. — Но моя смерть станет только началом. Это будет искра надежды, знаете, почему?
— Почему? — внимал следователь.
— Люди увидят и услышат, как надо смотреть в будущее. Они поймут, что ради своей идеи — можно умереть, а не гнать кого-то на смерть ради неё. Пусть люди сами решают, что им делать и во что верить: в тех, кто сжигает их спасителей, или в самих спасителей...
Полыхало пламя. А Томас Револтмонк печально, со смыслом, улыбался, глядя на трибунал. Его судьи сами боялись своего подсудимого, глубоко в душе дрожали перед ним, и потому решили уничтожить. Судьи боялись, а обвинённый ими в колдовстве Томас напевал песенку себе под нос, чтобы не кричать от боли, когда огонь начал пожирать его, оставив после лишь золу...